Трудно отпускает Антарктида - Страница 32

– Ты-то чего не спишь?

– Сколько можно, днем спал, ночью спал, – гордый за свой организм, ответил Дугин. – Мне, сам знаешь, твоих пилюль не надо.

– Женя, – с огромным дружелюбием спросил я, – а у тебя бывают какие-нибудь жалобы? Ну, на здоровье, питание, настроение?

– А зачем тебе? – подозрительно спросил Дугин.

– Да так, уж очень ты редкостный экземпляр: всегда всем доволен.

– Почему это всем? Думаешь, мне улыбается на каше полгода сидеть? Так и до катара желудка недолго.

– Не беспокойся, голубчик, – успокоил Саша, – гастрит обычно возникает на нервной почве, а у тебя нервы вполне исправного робота.

– Ты не очень-то обзывай, док!

– Вот чудак, да мы все тебе завидуем! – Саша очень удивился. – Спишь сном праведника, из-за очереди на книги не волнуешься, к уходу «Оби» отнесся с исключительным спокойствием – словом, живешь и трудишься, как робот с его нервной системой из нержавеющей проволоки.

– А что мне, визг подымать? – Дугин был озадачен, поскольку не понял, обижают его или делают комплимент. – Я, может, больше тебя домой хочу, но раз надо, значит, надо.

– И чего ты, док, в самом деле от Женьки требуешь? – вступился я. – Он же изложил свою позицию: сидим в тепле, спим вволю, да и суточные, опять же, идут. Чем больше сидим, тем больше суточных, правда, Женька?

– Сказал бы я тебе…

– А ты скажи, скажи!

– Веня, не возникай, – со скукой сказал Саша.

Дугин посмотрел для престижа на шкалу, проверил давление, обороты – все-таки старший механик, начальство – и вышел.

– Знаешь, детка, – проникновенно сказал Саша, – мне хочется здорово тебя отлупить. Кажется, зря я тебя воспитываю, бессмысленно трачу энергию.

– Не зря, – возразил я, – ты совершенствуешь мою психику.

– Дурак ты, Веня.

– Сам знаю, что дурак.

– Врешь. Настоящий дурак уверен, что он очень умный. Ты, Веня, конечно, не дурак, ты осел.

– Почему? – запротестовал я.

– А потому, что осел, причем из самых отпетых. Если раньше я легкомысленно полагал, что Филатов длинноух по своему юному возрасту, то теперь пришел к выводу, что осел он по своей сущности, до мозга костей и последней капли крови. Я нисколько не удивлюсь, если вместо членораздельной речи из твоей пасти извергнется: «И-а! И-а!» И не ухмыляйся, я говорю серьезно. Давай же проанализируем, почему ты осел.

– Давай, – весело согласился я. Что бы Саша ни говорил, а я его люблю. До чего все-таки хорошо, что у меня есть Саша, не знаю, как бы я без него здесь жил. А еще вернее – не будь его, и меня бы здесь не было. А вот чего на самом деле не пойму, так это, что он во мне находит интересного: полстанции ревнует, что док больше со мной, даже Груздев и тот вопросительно смотрит, удивляется. А может, Саша просто догадывается, что, если в воду упадет, меня тут же ветром сдует вместо спасательного круга? Ладно, пусть буду осел, козел и ящерица, лишь бы подольше не уходил. Сейчас он мне выдаст, безусловно, по такой программе: веду я себя идиотски, раздражаю Николаича дурацкими выходками, трачу скудный интеллект на перебранку с Женькой и тому подобное.

– А, к черту, – вдруг сказал Саша. – Нотациями тебя не проймешь, а бить жалко, уж очень морда наивная. Вот что я тебе открою, детка: год нам предстоит на редкость паршивый. Такой паршивый, что хочется по-собачьи скулить на луну, пока глаза не покатятся золотыми звездами в снег, как сочинил твой любимый Есенин. Тебе плохо, Веня, мне плохо, всем плохо. И будет еще хуже. Мы, Веня, заперты, как птички в клетке; Николаич, мудрый человек, правильно сформулировал, что искать спасения можно только друг в друге, помочь себе можем только мы сами – и больше никто. Ты сострил насчет психики и попал в самую точку. В ней, этой загадочной психике – гвоздь вопроса: выберемся мы отсюда людьми или со сдвигом по фазе. А говорю я тебе все это столь высоким штилем потому, что меня очень беспокоит один человек.

– Пухов?

– Он тоже, но в меньшей степени. Пухов взбрыкивает, когда у него есть выбор. Недели через две он окончательно примирится с тем, что альтернативы нет, и – полярная косточка все-таки! – будет с достоинством нести свой крест.

– Дугин, что ли?

– Дался тебе Дугин! Вот уж кто меня абсолютно не волнует! Будь объективен, Веня: из всех нас именно Женька был последовательным от начала до конца. Николаич считает, что лучшего подчиненного и придумать невозможно, хотя, честно говоря, я бы придумал. А больше всех других, детка, меня беспокоишь ты.

Я уже догадывался, что он к этому клонит, и морально готовился к разоблачению своей сущности, но тут дверь распахнулась и на пороге показался Николаич. Он был в одном исподнем и в унтятах – никогда в таком виде он на людях не показывался. Он кивнул, Саша тут же выбежал; я вскинулся было за ним, но Николаич взглянул – будто пригвоздил: знай, мол, свое место, вахтенный. Все равно сидеть спокойно я уже не мог и тихонько выбрался в кают-компанию. У дверей комнаты начальника человек пять замерли вопросительными знаками, прислушивались, а оттуда доносился кашель – хриплый, нескончаемый, со стоном. Как ножом по сердцу… Потом кашель утих, на цыпочках вышел Саша с окровавленным полотенцем, сделал знак – и все разошлись.

Никто больше ко мне не заходил, я сидел пригорюнясь и думал об Андрее Иваныче и его печальной судьбе. И еще о том, что я действительно осел и псих. Андрей Иваныч, может, помирает, и никто жалобы от него не слышал, а Вениамин Филатов, здоровый жеребец, только тем и занят, что суетится вокруг своей страдающей личности и сеет смуту. И еще недоволен, что Николаич, у которого лучший друг на глазах чахнет, волком смотрит! А за какие такие заслуги он должен мне улыбаться? За то, что я на Востоке придумал дать дизелю «прикурить»? Так это мне было по должности положено. А за что еще? Каждый божий день начальнику от меня беспокойство: он скажет да, я – нет, он – белое, я – черное… Ну, какого хрена лезу в бутылку? Взять тот самый самолет. Ведь кожей чувствовал, что правильно они тогда от него отказались, сам бы себя истерзал, если б летчики погибли, а выскочил, речи толкал! А почему? А потому, что боролся за справедливость: раз мне положено – клади на стол! Какая там справедливость! За Надю боролся, сил нет, как соскучился. Вот и получилось, что интерес мой был шкурный. Ладно, остались, вой не вой – ничего изменить нельзя. Николаич честно говорит, так, мол, и так, придется существовать на станции, где почти ничего интересного для жизни нет, а Веня Филатов – тут как тут: «Все хорошо, прекрасная маркиза!» Пухов на начальника бросается – Веня на подхвате, с дружеской поддержкой; Груздев бунтует – Веня радостно бьет во все колокола, Дугин слово скажет – Веня с цепи срывается.