Трудно отпускает Антарктида - Страница 35

В последние дни почти не мело, и полоса, размеченная бочками, была в хорошем состоянии. Мы еще разок прошлись по ней для успокоения совести и отправились домой.

Самолеты уже вылетели, часа через два они будут здесь. Николаич приказал слить воду из системы отопления, на станции стало прохладно и неуютно. Вещи ребята упаковали, вытащили их в кают-компанию, которая сразу потеряла свой обжитой вид и превратилась в зал ожидания. Люди переговаривались, смеялись и украдкой поглядывали на часы. С каждой минутой холодало. Я уложил Андрея Иваиыча в постель, хорошенько его укутал и пошел с Нетудыхатой покрывать брезентом тягачи: им предстояло мерзнуть в одиночестве целый год. Когда я вернулся, в кают-компании готовились к чаепитию, а у постели Гаранина сидел Груздев.

– На кого вы меня оставили, Саша? – пожаловался Андрей Иваныч. – Этот сухарь не позволил мне последний раз навестить метеоплощадку.

– И правильно сделал, – одобрил я, скрывая тревогу за вымученной улыбкой. Андрей Иваныч тяжело дышал, почти непрерывно покашливая.

– Вот видите. – Груздев взглядом поблагодарил за поддержку. – Мы, доктор, ударились в философию. Или, если менее торжественно, спорим о терминах. Я вслед за Декартом утверждаю: жить – значит мыслить, а мой оппонент главным признаком жизни полагает действие.

Я зажег спиртовку и поставил на нее стерилизатор.

– Да, я именно так считаю, – подал голос Андрей Иваныч. – Это не пустой спор о терминах, Саша. Пока я дышу, я хочу чувствовать себя живым среди живых, хочу двигаться, говорить, хохотать во все горло, как Веня и Костя, если мне смешно. Ведь это – право каждого живого человека, понимаете?

– Беспокойного больного вы заполучили, доктор, – заметил Груздев.

– Ну, какой я беспокойный, – с извинением в голосе сказал Андрей Иваныч. – Просто хочется… помечтать.

– Это мне понятнее, – кивнул Груздев. – В каждой мечте, если она реальна, есть шанс.

– Вот именно он-то, этот шанс, мне и нужен, но не нужно мне шанса, ради которого придется следить за каждым шагом, ежечасно щупать пульс, прикидывать, что можно, чего нельзя. Разве только продолжительностью измеряется ценность человеческой жизни?

– И этим тоже, Андрей Иваныч.

– Может быть… Хотите притчу? Сережин и мой старый товарищ, Иван Гаврилов, как-то рассказывал, какая странная мысль однажды пришла ему в голову. Случилось это при таких обстоятельствах. Он перегонял с Востока в Мирный санно-гусеничный поезд… да вы сами помните тот поход, когда они чуть не погибли; Гаврилова тогда приковала к постели сердечная недостаточность, а ему очень важно было прожить хотя бы месяц, чтобы довести поезд. И он подумал: вот бы человеку жить так, как живет электрическая лампочка, гореть вовсю – и сразу погаснуть, когда придет время… Этот принцип и мне по душе, никакого другого мне не нужно.

– Предпочитаю гореть вполнакала и дожить до пенсии, – пошутил Груздев.

Андрей Иваныч шутки не принял.

– В вас, Георгий, словно сидят два человека, – после короткой паузы проговорил он. – Один – готовый в любую минуту броситься в горящий магнитный павильон, чтобы спасти приборы, – вот они, следы ожогов на ваших руках! – и другой, который без приказа не напилит снегу для воды.

– Одно другому, кстати, не мешает, – хмуро ответил Груздев. – И все это определяется математически емким понятием: целесообразность. Все, что вы говорите, Андрей Иваныч, – это всего лишь слова, простите, и не более того. Но мы живем в мире реальных фактов, и поэтому факты и только факты должны определять логику поведения человека. У меня впереди защита диссертации, ее результаты, надеюсь, могут оказаться полезными. Именно поэтому я и старался спасти приборы и документацию во время пожара. А теперь посудите сами, что важнее для общества: моя малоквалифицированная работа по заготовке снега, которую могут успешнее выполнить другие, или практическая реализация моей научной деятельности?

– Опасная логика… Вы страшный человек, Георгий.

– Скорее трезвый.

– Иногда это одно и то же.

Я снаряжал шприц и не вмешивался в разговор. Черты лица Андрея Иваныча все больше искажались, его терзала сильная боль. Он прикрыл глаза, и по моему знаку Груздев покинул комнату. Когда он приоткрыл дверь, из кают-компании донесся смех, показавшийся мне кощунственным. Я сделал укол, и Андрей Иваныч задремал.

– Спит?

Я вздрогнул, за моей спиной стоял Николаич. Я кивнул.

– Дотянет, Саша?

– Надеюсь. – Я не мог смотреть ему в глаза. – Во всяком случае должен.

– Сделай, Саша, чтобы дотянул! – по-мальчишески, умоляюще прошептал Николаич. – Сделай!

– Надеюсь…

Николаич отвернулся.

– Что вы можете, доктора!

– Пока немного, друг мой, но наше «немного» – это тоже кое-что.

– Кое-что… – Николаич махнул рукой. – Эх ты, наука!.. Иди, Саша, я с ним побуду.

– Николаич, Веня…

– Знаю, допросил Дугина.

– Скажи Вене два слова…

– Уже сказал. Сегодня такой день, когда все грехи списываются. Ладно, Саша, иди.

– Помогите-ка мне встать, – послышался голос Андрея Иваныча. – Навалили тут центнер одеял… Пошли к ребятам, там веселее.

В кают-компании шло чаепитие. Валя щедро выставил на стол всю свою «заначку»: копченую колбасу, несколько банок крабов, шоколад и вишневое варенье.

– Когда я в первый раз шел в Антарктиду, – прихлебывая чай, басил Нетудыхата, – соседи пытали Оксану: «Куда это твой собрался?» «Куда-то, – говорит, – вниз, на самый юг». А они: «Смотри, на юге завсегда баб много!»

– Хочешь, подарю из моей галереи? – Веня окинул любовным взглядом красоток в бикини, насмехавшихся над нами со стен. – Похвастаешься!